СТРАНА НЕИЗВЕСТНЫХ СОЛДАТ

[Хосе]

Предупреждаю читающих, что эта тема невеселая и печальна. Эта тема не о жизни, а о смерти.

Почему возникла эта тема?

Многим известна эта фраза - Война заканчивается тогда, когда похоронен её последний солдат.

Закончилась ли Великая Отечественная война? Все энциклопедии скажут, что она закончилась несколько десятков лет назад. Они будут по своему правы. Но похоронены ли все солдаты той уже далекой войны? Нет.

Моя знакомая, библиотекарь с нищенской зарплатой, в 90-х годах участвовала в нескольких поисковых операциях на территории Ленинградской, Псковской, Новгородской областей, разыскивая места боев и погибших солдат. Она брала отпуск только летом и вместо пляжа под южным солнцем проводила его в лесной чаще и болотах, кормя стаи комаров.

Какой смысл рыться в грязи и перебирать давно истлевшие кости?
Больная на голову, некрофильство?

Нет. Оба ее деда пропали на Великой Отечественной войне. Без вести. Поэтому она считала своим долгом возвратить имена советских воинов, павших в боях за Родину и дать возможность их родным похоронить по-человечески их останки. Война заканчивается тогда, когда похоронен ее последний солдат - это был девиз их поискового отряда. И когда они рядом с простреленной каской и черепом, просеяв кучу земли, находили уцелевший солдатский медальон с именем погибшего бойца, то их переполняло чувство гордости и радости, что еще одно имя вычеркнуто из списка пропавших без вести.

Работали они только на энтузиазме, так как государство помощи не оказывало. Наоборот их периодически трясли мвдшники по поводу найденного оружия и боеприпасов - "Всё ли вы сдали, что нашли в лесу?" Ближе к концу девяностых после очередного дефолта возросшая стоимость проезда и расходов поставила крест на их деятельности. Жалею, что связь с нею потерялась. Знакомая спустя некоторое время уволилась и переехала поближе к тем местам, где сражался ее дед, чтобы продолжать заниматься поиском.

[Хосе]

...Как-то увидев на одном сайте фотографию останков советского летчика, я вспомнил про свою знакомую, которая несколько лет своей молодой жизни провела на раскопках мест боев, разыскивая имена воинов, погибших за Родину. Участвовала ли она в том поиске или нет? Или летчика нашли другие ребята, из другой поисковой группы?
В любом случае выражаю свою благодарность ей и тем, кто нашел пилота, за их нелегкий труд.


Никогда не думал, что в каталоге военных фотографий 1940-х годов может появиться снимок, сделанный совсем недавно. Но благодаря редкому стечению обстоятельств было сделано фото, существование которого можно было бы допустить только при наличии машины времени.




Речь идет о фотографии тела советского летчика Бориса Александровича Лазарева, который погиб 21 февраля 1943 года, но был найден поисковой экспедицией только в 1998 году. «Харрикейн» Лазарева, сбитый немецким истребителем, упал в болото. Вещества, содержащиеся в болоте, отсутствие воздуха, а также вытекшие из машины бензин и масло, которыми пропиталась одежда летчика, привели к тому, что тело сохранилось так, как будто летчик погиб всего несколько дней назад.



Найденный через 55 лет после гибели советский летчик Борис Александрович Лазарев. Истребитель «Харрикейн» сержанта Лазарева из 760-го смешанного авиационного полка 259-й иад 7-й ВА Карельского фронта был сбит в ходе воздушного боя 21 февраля 1943 года немецким летчиком-асом обер-фельдфебелем Рудольфом Мюллером из 6-й эскадрильи «Экспертенштаффель» (6/JG5 «Expertenstaffel») 5-ой истребительной эскадры Люфтваффе и упал в болото в 40 километрах от г. Лоухи Карело-Финской ССР (современная республика Карелия). Советский лётчик не успел покинуть самолёт и погиб в момент удара об землю.



Самолет с останками пилота был поднят из болота в 1998 году Санкт-Петербургской поисковой группой «Высота». Болотистая местность, бензин и масло из двигателя истребителя не позволили истлеть телу погибшего лётчика. Только лицо пилота было размозжено об приборную панель, а ступни были оторваны. В кабине пилота были найдены летные очки и самодельный нож с нанесенной на нем надписью «Другу Боре во второй год войны», на поясном ремне летчика висел пистолет ТТ, в карманах комбинезона были обнаружены красноармейская книжка, комсомольский билет, два письма и патроны от пистолета россыпью.



Сержант Лазарев с подобающими ему почестями похоронен на мемориальном военном кладбище в поселке Чупа Лоухского района Карелии.
Детали найденного самолета были использованы при реставрации другого найденного «Харрикейна» для экспозиции Центрального военно-исторического музея на Поклонной горе в Москве. Родственники погибшего до сих пор не найдены.

Рудольф Мюллер, сын мясника, считался нашими летчиками самым сильным противником из сражавшихся на Севере. А истребительную эскадру, в которой он воевал наши полушутливо называли «веселые ребята». За два неполных года успел наколотить 94 самолета. Был сбит 19 апреля 1943 г. летчиками 2 гв.иап им. Б.Ф.Сафонова и взят в плен.
Умер при попытке к бегству


Мне во всей этой истории не понятно и даже обидно вот что: сержант Лазарев погиб в 43г. Сбит в бою. Место падения его Харрикейна властям известно. Местные жители знают где лежит истребитель. И только через 55 лет, больше чем пол века(слава Богу нашлись люди)его находят. Никто достоверно не знал, что тело внутри самолёта. Конечно , у бюрократов из органов местного самоуправления куча других важных дел, чем какую-то технику из болот тягать. В 2005 г., вскоре после празднования 60-летия Великой Победы на одном из заседаний правительства было сказано: «а дальше денег на поиски и захоронения павших бойцов нету. Хватит. Время прошло, кого похоронили – ладно, кого нет – чего уж теперь.» Сами, мол, в ямах захоронились. Как к павшим относятся, так и к живым ветеранам. И остается восхищаться людьми, которые в свое свободное время, на свои деньги из бедных российских заработков копают в болотах и лесах, выкапывая останки павших и предавая их земле по-людски и по-Божески.

Ссылка скрыта

[Хосе]

О войне в Афганистане в начале восьмидесятых в СССР знали немногие. Сталкивались с нею лишь военные, их близкие и родные. Но летом 82-го афганская война, точнее эхо войны пришло и на нашу улицу.

Однажды выйдя на улицу, я увидел, как у одного из подъездов моего дома стоит большое количество народа. Подошел поближе и услышал негромкие голоса...
- Полгода не дослужил до демобилизации.
- Ему бы еще жить да жить.
- Сын-то у нее один был?
- Да, больше никого нет.
- На войне погиб.
- Какой войне? У нас же нет войны.
- В Афганистане.
- А как погиб-то?
- Он погиб, выполняя интернациональный долг.

Я продвинулся через толпу еще поближе и увидел большой деревянный ящик, который стоял на табуретках у подъезда. На ящике стояла рамка с черной ленточкой, которая обрамляла черно-белую фотографию молодого парня со значками на парадной форме рядового Советской Армии. У ящика стояла сгорбленная женщина в черном платье. Из под черного платка выбивались абсолютно седые волосы. В женщине я с трудом узнал учительницу начальных классов из нашей школы, возрастом около сорока лет. Она постарела в одночасье, получив извещение о гибели сына, превратилась в старушку. Она не причитала, как другие женщины, но в её глазах стояли слезы, и от этого глаза тоже казались белесыми, седыми.

- А где же её сын?- подумал я. И тут же в голову пронзила страшная мысль – может ее сын в этом большом деревянном ящике?

Раньше мне не доводилось видеть, как хоронят людей в ящике. Дом был большой и периодически мы еще мальцами бегали смотреть на похороны стариков, которые умирали в почтенном возрасте. Их также выносили из квартир на табуреточки у подъезда, но гробы, обтянутые красной материей были открыты. Лица покойных были видны всем провожающим в последний путь. Кто-то из родственников поправлял саван, кто-то брал за руку или целовал в лоб. Потом гробы так и несли по улице открытыми и загружали в какой-нибудь автобус под звуки оркестра.

Сына учительницы хоронили в закрытом ящике. Почему?

Я отошел в сторонку, где стояли и курили мужчины, ведя свой разговор.
- Гроб то тяжеленный, мы его еле ввосьмером вытащили. Сын то у нее вроде невысокий и щуплый был.
- Точно. Мы в прошлом месяце начальника цеха хоронили, так он ростом под два метра и носил 60-й размер. Так и то легче было. Может не он?
- А почему не открыли?
- С военкомата когда приезжали, сказали категорически не вскрывать. Приказ.
- Так там он? Точно или нет?
- Да там он, там. Они и бумагу выдали.
- А что говорят? Как произошло?
- Капитан сказал, что они в Камазе ехали и колонна попала в засаду. Душманы расстреливали практически вплотную. Одна мина попала в машину, где еще двадцать человек было. Разметало всех к едреной матери. Кому руку-ногу оторвало, кому голову, а кого вообще на куски разорвало.
- Ну, а как же их собирали-то? По кускам?
- Да откуда я знаю-то, капитан про это не говорил.
- Так спросить нужно было, и гроб нужно было вскрыть. Может там и не он совсем.
- Запретили вскрывать. Строго-настрого. Приказ.
- Так там даже окошка нет, чтобы его разглядеть. Все запаяно.

Один из мужчин злобно выматерился в сердцах.

Стоявший рядом пожилой старик с орденом Красной Звезды на пиджаке тихо промолвил:
- За что же мы воевали, если пацанов… если так..

Мужчины притихли, достали еще по одной сигарете.

Казалось бы совсем недавно еще мы отмечали 30-летие Победы. В небо били салюты из пушек. Война осталась в кадрах кинохроники, да в фильмах, ну и в рассказах ветеранов, которых мы искали, обзванивая квартиры соседних домов. Мир же давно, какая война? Вот и Леонид Ильич недавно говорил, что Советский Союз за мир.

Затянувшуюся паузу прервал голос.
- Ну, а она-то что решила?
- Она не верит, что ее сын там. Думает, что он живой.
- Ладно. Пойдем, пора уносить.

Через несколько минут траурная процессия двинулась по улице. Впереди шли женщины с венками, а перед ними на асфальт бросали ярко-красные гвоздики. Ящик несли восемь крепких мужчин. Оркестра не было, тоже, наверное, был Приказ.

Осенью после ноябрьских умер Брежнев и бабушки возле подъездов переговаривались - "что же теперь война начнется?" А эта необъявленная война, на которой гибли молодые парни в 19 и 20 лет, уже шла третий год, принося в советские города и села похоронки и большие деревянные ящики с запаянными цинковыми гробами, которые нельзя было вскрывать.

В 82-м у этих ящиков еще не было обозначения. Впоследствии за многие годы я увижу не раз эти деревянные ящики, которым вскоре дадут имя «груз 200». Мне доведется нести эти ящики со знакомыми и хоронить их под звуки оркестра или под залпы почетного караула. Ящики будут и тяжелыми и легкими. Привыкнуть к ним нельзя, всякий раз при этом я буду вспоминать слова ветерана - пацанов-то за что?

И навсегда в моей памяти останется этот первый ящик с неизвестной войны, про которую в СССР почти никто не знал, которая длилась почти десять лет, и на которой только по официальным данным погибло более 15 тысяч военнослужащих Советской армии. И еще я не забуду седые от слез глаза учительницы, которой пришлось хоронить своего сына, или то, что от него осталось. Или вообще не его…

[Хосе]

Груз 200.



Из Википедии.

Груз 200 (также жарг. воен. двухсотый в значении «убитый, мёртвый, погибший») — условное кодированное обозначение, применяемое в Вооружённых Силах Российской Федерации при авиаперевозке тела погибшего (умершего) военнослужащего к месту захоронения. Обозначение в советской и российской армиях цинкового гроба с телом погибшего солдата, в широком смысле погибшего. Также используется как эвфемизм для трупов убитых.

Существует несколько разных версий происхождения термина:

по номеру соответствующего приказа Министерства обороны СССР (Приказ Министра обороны СССР от 08.10.1984 № 200);
в соответствии с нормативным весом транспортируемого контейнера с телом военнослужащего (200 кг);
якобы по номеру формы бланка-накладной, на которой заполнялись соответствующие экспедиционные данные; в действительности же форма требования-накладной носила номер «2».

Фактически термин вошёл в обиход во время военного конфликта в Афганистане после принятия Руководства по оформлению воинских перевозок в Министерстве обороны и расчетам за них, утверждённого Приказом Министра обороны СССР от 08.10.1984 № 200 «О введении в действие Руководства по оформлению воинских перевозок в Министерстве обороны и расчетам за них».



Согласно указанному руководству, при перевозке погибшего военнослужащего, на гроб с телом выдавался багажный талон на 200 кг груза если перевозка осуществлялась авиацией, и на 300 кг если гроб перевозился по железный дороге:

Для перевозки гроба с телом погибшего (умершего) военным транспортным самолетом (вертолетом) или самолетом (вертолетом) гражданской авиации в воинской части выдается талон багажный на 200 кг груза от аэродрома (аэропорта) отправления до аэродрома (аэропорта) назначения.

Для перевозки гроба с телом погибшего (умершего) железнодорожным транспортом выдается талон багажный на 300 кг багажа от станции отправления до станции назначения.

Для перевозки гроба с телом погибшего (умершего) морским, речным транспортом от порта отправления до порта назначения, автомобильным транспортом от пункта отправления до пункта назначения выдается требование-накладная формы 2 с указанием: «Гроб с телом погибшего (умершего)»
Вышеуказанным нормативом были внесены аналогичные положения и в ст. 24 Инструкции, введённой в действие директивой заместителя Министра обороны СССР 1981 года № Д-0041.

После принятия Инструкции о порядке оформления, выдачи воинских перевозочных документов и оплаты воинских перевозок в системе МВД СССР, утверждённой Приказом МВД СССР от 10.05.1988 № 100 «Об утверждении Инструкции о порядке оформления, выдачи воинских перевозочных документов и оплаты воинских перевозок в системе МВД СССР», указанные нормы перевозок были введены и для Министерства внутренних дел СССР:

Для перевозки гроба с телом погибшего (умершего) воздушным транспортом выдается талон багажный на 200 кг груза, а при перевозке железнодорожным транспортом — на 300 кг багажа.

Для перевозки гроба с телом погибшего (умершего) морским, речным, автомобильным транспортом от порта (пункта) отправления до порта (пункта) назначения выдается требование — накладная формы 2 с указанием: «гроб с телом погибшего (умершего)».

Указанные перевозочные документы выдаются лицам, сопровождающим гроб с телом погибшего (умершего) раздельно на каждый вид транспорта и с разрывом по пунктам перегрузки на воздушном, морском и автомобильном транспорте.

Перевозка тела погибшего (умершего) военнослужащего
В вооруженных силах Российской Федерации, к примеру во внутренних войсках МВД России, перевозка погибших (умерших) военнослужащих осуществляется в герметичных оцинкованных запаянных гробах, оцинкованный гроб при этом устанавливается в деревянный гроб, а затем упаковывается в деревянный, плотно сколоченный транспортировочный ящик, общий вес ящика по нормам не должен превышать 200 кг при перевозке воздушным транспортом и 300 кг — при перевозке железнодорожным транспортом.

[Хосе]

Эта статья была написана Валерием Панюшкиным семнадцать лет назад, спустя некоторое время после окончания первой чеченской войны, унесшей по официальным данным 4103 жизни российских парней, 1231 — пропавших без вести/дезертировавших/пленных, 19 794 раненых.

По неофициальным данным первая чеченская война унесла жизни около 14 000 военнослужащих.

23.12.1997, 00:00 КоммерсантЪ-Weekly
Расследование

Номер 046 от 23-12-97
Полоса 032

Безымянные солдаты

Война в Чечне не окончена, потому, что в ней было убито гораздо больше российских солдат, чем похоронено. Рассказывает специальный корреспондент издательского дома "Коммерсантъ" Валерий Панюшкин.

В городе Ростове-на-Дону на запасных путях стоит поезд. В белых рефрижераторных вагонах его при температуре минус пятнадцать градусов хранятся тела погибших в Чечне солдат. Три года.

Рефрижераторный поезд. Фото из Викисклада.

Опознанием тел занимается 124-я судебно-медицинская лаборатория Северокавказского военного округа. С февраля 95-го лабораторию возглавляет полковник Щербаков. За это время сутулость заменила полковнику выправку. Но он ни разу не пытался подать в отставку.

Имена 533 солдат установлены. 458 еще лежат безымянными. А их все везут и везут из холодильников Моздока. На обернутых фольгой носилках в "черных тюльпанах" и в зеленых "КамАЗах" с надписью на лобовом стекле — "груз 200".

Кольцо, одеяло и черный зуб

Валентина Демьяновна Коюкова жила в ростовском военном городке. Совсем близко от того места, где стоит сейчас поезд. Сын ее Сережа был капитаном автомобильных войск и возил грузы в Чечню. Если б Валентина Демьяновна знала, что в саму Чечню. Прямо в Моздок, в Грозный, в Ханкалу... Но разве же дети рассказывают матерям, куда едут? Капитан Коюков говорил, что сопровождает "Уралы" только до чеченской границы, а там за руль садятся другие, мама, не волнуйся.

4 апреля 1995 года Валентине Демьяновне позвонили какие-то военные и сказали, что вверенную капитану Коюкову колонну грузовиков расстреляли. А сам капитан пропал без вести вместе с машиной.
— Жив,— подумала Валентина Демьяновна.— В плену...
И поехала искать.

Она искала почти год. Ездила в Шали и Аргун, где, по слухам, содержались пленные. Жила у добрых людей. Питалась хлебом и тушенкой. Чеченские мужчины сочувствовали ей, и один даже согласился возить ее всюду на своей "Ниве" за 150 тысяч в день. Сами потерявшие сыновей чеченские женщины кидали в нее камнями и кричали: "Убит твой выродок, убит! И если бы было у тебя их семеро, все семеро были бы убиты".

Но у Валентины Демьяновны был только один сын, и она не могла поверить в возможность его смерти до тех пор, пока в Шали, увидев фотографию и услышав фамилию Коюков, один чеченец не сказал ей:

— Мать, не ищи его живого. Нет смысла. Русские забрали в плен моего брата. Видно, твой сын большая шишка у них. Мне обещали отдать брата, если я найду капитана Коюкова живым. Только я не нашел его, мать. И значит, он мертв.

Русские военные действительно искали капитана Коюкова. Отец Сережи, полковник в отставке, подключил все свои старые связи. Ему даже разрешили летать над Чечней на вертолете и искать потерявшийся где-то в горах "Урал". А еще отставной полковник Коюков был лично знаком с начальником судебно-медицинской лаборатории полковником Щербаковым.

Щербаков тоже искал знакомого молоденького капитана. Ходил по вагонам, комкая в руках черную шапку, и не нашел. Но после разговора с чеченцем Валентина Демьяновна опять позвонила полковнику Щербакову и опять попросила его осмотреть поезд мертвецов. И Щербаков опять пошел по вагонам. Не потому, что не был уверен в тщательности предыдущего осмотра, а потому, что не может же русский офицер пропасть бесследно, и надо же его искать. Даже там, где уже искал.

Разумеется, капитана Коюкова в вагонах не было.

Наступила зима. Война продолжалась. Валентина Демьяновна снова стала платить 150 тысяч в день шоферу-чеченцу. И очень часто в машину к ним подсаживались боевики. Каждый мог оказаться убийцей ее сына, но Валентина Демьяновна все равно расспрашивала их.

И вот однажды в машину сел погреться пожилой чеченец с автоматом Калашникова и, выслушав историю, сказал:

— Я похоронил твоего сына. У него на пальце было обручальное кольцо. Он был в кабине "Урала", который наши сбросили в ущелье полгода назад. Я полез за аккумулятором, а нашел твоего сына. Обернул в одеяло и похоронил.

Валентина Демьяновна хотела спросить где, но чеченец опередил ее:

— Не ищи. Десять дней назад я показал это место русской похоронной команде. Я сказал им, что на пальце покойника золотое кольцо, и тогда они вырыли твоего сына, сняли кольцо и отправили тело в Россию,— чеченец помолчал немного.— А еще они сняли с него сапоги. Потому что они солдаты, и у них нет сапог, а на твоем сыне сапоги были совсем новые.

В Россию для мертвого солдата — значит в Ростов. Домой...

И Валентина Демьяновна вернулась.

Начальник 124-й судебно-медицинской лаборатории полковник Щербаков посмотрел на нее волчьими своими глазами и в двадцать пятый раз повторил:

— Вашего сына здесь нет. Мы искали.

— С него сняли сапоги,— перечисляла Валентина Демьяновна особые приметы.

— Там со всех сняли сапоги.

— Его похоронили в одеяле...

— В одеяле? — полковник Щербаков вздрогнул.

Дело в том, что если солдат похоронен одетым, обутым, завернутым в одеяло или хотя бы в рогожу — значит, это чеченец. Русские просто бросают своих мертвецов в яму и засыпают землей. В хозяйстве полковника Щербакова было несколько десятков завернутых в одеяла трупов, но никому даже в голову не приходило искать среди них русского солдата.

(Трупы чеченцев оказались в ростовских вагонах в начале войны случайно. Два месяца назад в Ростов приезжала от республики Ичкерия делегация и просила "положить трупы, где взяли". Ни одного тела чеченцам не вернули, но это отдельная история.)

Дальше все было просто. Труп нашли, разморозили, развернули одеяло. И Валентина Демьяновна узнала черную куртку. Но мало ли таких курток? Под курткой была майка: серая с длинными рукавами в рубчик. Такие майки выдавали офицерам, служившим в Германии. Давно, когда в Германии служил Сережин отец.

Валентина Демьяновна попросила санитаров открыть лицо покойного, но санитары медлили. У них есть какая-то своя необходимая для экспертизы процедура, которую нарушать нельзя. Голова покойного была обернута бушлатом.

— Откройте же ему лицо,— сказала Валентина Демьяновна.

Но когда санитары сняли бушлат с головы, лица там никакого не было. Голова была раздавлена. Целыми остались только зубы, и Валентина Демьяновна сразу узнала тот обточенный черный, на который Сережа давно уже собирался поставить коронку, да все как-то руки не доходили.

Дальше Валентина Демьяновна рассказывать не может, потому что начинает плакать.

Мой фотограф опускает камеру, тяжело вздыхает и садится на ковер. А я пинаю его ногой в бок и шепчу:
— Снимай! Это твоя работа.

Счастливый жетон

Дым от сигарет "Наша марка" пахнет сеном. Военный такой запах, как будто жгли хлеб. Полковник Щербаков курит одну за одной и смотрит в компьютер. К компьютеру приклеена табличка — "подарок Александра Лебедя". В мониторе картинка. На картинке — горы. Три хребта. Диаграмма, изображающая по месяцам, когда и сколько было опознано пригодных, условно пригодных и непригодных для опознания трупов.

Щербаков рассказывает, что спады на диаграммах совпадают с переговорами и перемириями, когда матери уезжали в Чечню, надеясь, что там начнут обменивать пленных. Писали письма министру, дескать, "мой сын в плену с самого начала войны, прошу обменять в первую очередь". А сын-то и не в плену вовсе, а здесь, в вагоне.

Всякий раз, когда в Чечне шли переговоры, откуда ни возьмись появлялись гадалки и экстрасенсы. Смотрели на фотографии, называли матерям какие-то адреса в Чечне, и матери ехали. Платили деньги. Очень глупо и всегда безрезультатно.

Полковник Щербаков говорит, что нельзя запретить матерям надеяться, и тут я, кажется, начинаю понимать, как этот человек за три года не сошел с ума. Ведь ему-то можно запретить надеяться. Он же военный.

— Как,— спрашиваю я,— вы начали делать эту работу?
— Очень просто,— отвечает полковник.— Мне приказали.
— А почему нельзя похоронить всех в братской могиле под вечным огнем? Зачем вообще опознавать павших?
— Затем, чтобы сохранить дух армии.
— Что такое дух армии?
— Поставьте себя на место солдата, идущего в бой,— полковник смотрит мне в глаза, и я не выдерживаю взгляда.— Солдат должен быть уверен, что его не бросят, даже если он мертв.

Я смотрю, как сползает с моих ботинок на серые половицы снег, и думаю, что солдат в России испокон века был уверен, что его бросят, даже если он жив. Но сказать такое полковнику у меня не хватает духу. И поэтому я спрашиваю:

— Может быть, для того, чтобы сохранить дух армии, не надо вести необъявленных войн?

— Не комментирую! — скороговоркой отвечает полковник, и скула у него дергается, и он отворачивается к стене.

И я говорю:
— Извините.

В соседней комнате перед телевизором сидят женщина с припухшим лицом и старик в кроличьей шапке. Они смотрят видео. Это выглядит так мирно, как если бы они сидели на кухне и смотрели "Санта-Барбару". Правда, по видео показывают бесконечную череду обезображенных трупов.

Женщина говорит, что на экране ничего узнать нельзя и просится в вагоны посмотреть своими глазами, но эксперты мягко отказывают ей, потому что знают ведь, какой там запах. Даже несмотря на пятнадцатиградусный мороз от сладкого запаха там через две минуты начинает першить в горле.

Полковник Щербаков рассказывает мне, что хороший эксперт должен сострадать:

— Если субъекты опознания не будут чувствовать искреннего сострадания со стороны эксперта, они просто замкнутся в своем горе и не дадут нужной информации.

Нужная информация — это особые приметы. Татуировки, сведения о перенесенных болезнях, рентгеновские снимки. В России нет специального закона о группах риска, и солдата, который, давая присягу, клянется умереть, даже не дактилоскопируют при жизни.

Некоторые солдаты, прошедшие Чечню без единой царапины, уходя на дембель, оставляли свой личный жетон товарищам. Такой жетон считался счастливым. Своего рода талисманом, защищающим от пуль. И если солдат Сидоров, уходя домой, подарил свой счастливый жетон солдату Петрову, а солдата Петрова убили, то похоронку получит мать солдата Сидорова. И слава Богу, если к тому времени Сидоров уже успеет вернуться домой.

Или вот, например, в кармане погибшего солдата нашли документы на имя Саламбека Хаджиева. Думали — чеченец, а когда провели экспертизу, выяснилось, что это не Хаджиев никакой, а Осипов, и не чеченец, а сибиряк.

Опознание происходит в несколько этапов. Сначала родители предоставляют экспертам список особых примет. И эксперты максимально сужают круг поиска. Потом родителям показывают видео и фотографии. Потом проводят личное опознание, но даже если мать говорит "да, это он", тело сына не отдают ей сразу. Сличают его отпечатки пальцев с ее отпечатками. При помощи компьютерных программ по черепу восстанавливают лицо... Потому что было уже несколько ошибок, и одной женщине с Алтая приходилось хоронить сына дважды.

В помещении лаборатории чисто, пахнет карболкой, на полках разложены приготовленные для экспертизы черепа. Совсем не страшные. Если только не думать, что всего год назад этот череп кричал "ура", а где-то в вагоне лежит принадлежащее этому черепу тело без головы.

Титановая ключица

Ольга, мать Андрея Мухаева из Тюмени, получила похоронку. Сын ее Андрей Мухаев служил танкистом. Сгорел в танке, но никто не мог сказать толком когда, где и при каких обстоятельствах.

Ольга начала искать. Ездила по разным воинским частям, расспрашивала русских и чеченцев. Узнала номер танка и день, когда этот танк был подбит. Ей уже должны были сказать точно где. Но тут Ольгу ранили в голову. Четыре месяца она пролежала в больнице. Ей сделали трепанацию черепа. Вышла инвалидом второй группы, снова поехала в Чечню и узнала, наконец, что сын ее погиб в Грозном в Микрорайоне и тело его было доставлено в Ростов.

У Андрея Мухаева была очень хорошая особая примета. В детстве он занимался спортом, получил травму, и врачи поставили ему титановую ключицу.

— Ищите,— сказала Ольга полковнику Щербакову,— мальчика с титановой ключицей. Он сгорел в танке. В Микрорайоне. Во время штурма.

И полковник Щербаков стал искать. Только не мальчика с титановой ключицей, потому что от людей, сгоревших в танке, не остается ключиц. Ни рук не остается, ни ног, ни голов, ни ребер — только кусок угля. И полковник Щербаков нашел два черных угольных чурбачка, извлеченных из танка в Микрорайоне. Один из них был Андреем Мухаевым. Но для того, чтобы определить, какой именно, надо было сделать генетическую экспертизу. А делают ее только в Москве и стоит она десять миллионов рублей.

К тому времени Ольга продала уже все, что можно было продать и взяла у добрых людей столько денег в долг, что не вернуть уже теперь до конца жизни. А тут еще двадцать миллионов. Экспертизы-то нужно делать две. Ольга опять поехала в Тюмень. Обратилась в мэрию. Мэрия, поднатужившись, выдала Ольге двадцать миллионов, и Ольга сделала экспертизу. И нашла сына.

Просто потому, что так надо. И вовсе не для того, чтобы всякий военный чин, включая верховного главнокомандующего, отдавая приказ об очередном наступлении, не смел забывать, что посылает на смерть не абстрактную боевую единицу, а Андрюшу Мухаева, мальчика с титановой ключицей, который в детстве занимался спортом, и упал однажды, и больно ушибся.

Ольге выдали деревянный гроб из неструганых досок. Две простыни и солдатскую форму. Вместе с Ольгой забирать Андрюшу Мухаева из поезда мертвецов пошла Валентина Демьяновна Коюкова. Потому что все матери, приезжающие в Ростов на опознание, уже год останавливаются у нее.

По дороге в лабораторию женщины купили пару носков. Разложили в гробу гимнастерку, штаны и синюю солдатскую майку. И стали ждать.

Когда санитары вынесли Андрюшу Мухаева, весил он почти столько же, сколько весил, когда родился,— четыре килограмма. И такая же была прицеплена к нему клеенчатая бирка с номером.

Валентина Демьяновна Коюкова запеленала Андрюшу в майку, положила внутрь гимнастерки. Все сама, потому что Ольга потеряла сознание. И Андрюша уехал домой.

Их еще сорок шесть лежит таких угольных чурбачков при температуре минус пятнадцать градусов в белых вагонах на запасных путях в городе Ростове-на-Дону. Эксперты между собой называют их — пепел. 460 миллионов нужно, чтобы опознать их.

Слово офицера

С января 95-го ищут своих пропавших детей Ольга Морозова из Саратовской области, Лидия Белоус из Дудинки, Наталья Бабарыкина из Кемерово, Светлана Царегородцева и Роза Халишкова из Кабарды. Ищут и не могут найти.

А отец солдата Горбаня поехал в Чечню искать сына и погиб. И пришлось матери солдата Горбаня сначала забирать из Шатоя мужа, а потом из Ростова — сына.

А месяц назад командующий Северокавказского военного округа генерал-майор Виктор Казанцев объявил вдруг, что все тела из стоящих в Ростове вагонов будут захоронены в безымянных могилах под номерами.

Полковник Щербаков злится, когда я спрашиваю об этом.

— Глупости! Глупости или провокация! Не подумали тыковкой-маковкой. Забыли, что головы нужны не только фуражку носить. Запутали командующего и заставили озвучить решение, которого никто не принимал.

— Кто запутал? — спрашиваю.

— Не могу сказать,— отвечает Щербаков. — Они скрываются за документами с грифом "для служебного пользования". Командующий из тех генералов, которые не прячут своих сыновей в тылу. Сын командующего получил в Чечне пулевое ранение в позвоночник. Скажите, мог бы такой отец приказать захоронить неопознанные останки?

Я не знаю, что ответить. Солдатские матери говорили мне, что есть в Москве "Военно-мемориальная компания", которой выгодно получить заказ на захоронение неизвестных солдат, как любой коммерческой фирме выгодно получить государственный заказ.

Начальник пресс-службы Северокавказского военного округа полковник Фирсов говорил мне, что решение о захоронении принимается в Москве. И еще я своими ушами слышал, как командующий сказал на пресс-конференции: "Конкретно будут определены место, сроки, кто, как... и где произойдет захоронение."

— Так будет захоронение или нет? — спрашиваю я полковника Щербакова.

— Никаких захоронений, пока полностью не истощатся экспертные возможности,— отвечает полковник,— не будет.
Слово офицера.

Сон Долбоноса

Полтора года назад к Валентине Демьяновне Коюковой приехал из Кузбасса Петр Долбонос, отец пропавшего без вести солдата. Валентина Демьяновна, как и всем приезжавшим, отвела ему место в гостиной на диване, а на следующее утро накормила завтраком и повезла к полковнику Щербакову в лабораторию.

Стояло лето. Мальчишки сидели на тутовых деревьях, и губы у них от шелковицы были черные. У железных ворот с красными звездами стоял часовой, чтобы не подпускать мальчишек к поезду. Впрочем, мальчишки туда и не стремились.

Как только Валентина Демьяновна ввела Долбоноса в кабинет к Щербакову, полковник (глаз-то наметанный) сразу попросил ассистента поставить видеопленку с изображением тела номер 161. Даже хорошо уже к тому времени знавшая Щербакова Валентина Демьяновна не могла предположить, что полковник помнит в лицо все трупы в своих вагонах. А Долбонос пробормотал, смущаясь и имея в виду сына:

— Не может быть... Он и не похож на меня даже...

Отправились смотреть видео. Сходство живого отца и мертвого сына, на взгляд Валентины Демьяновны, было разительным. Но Петр Долбонос сказал:

— Нет, мой сын молодой, а этот какой-то старый.

Полковник Щербаков заметил, что в течение последних пяти минут перед смертью солдат может постареть на 100 лет, но и это не было достаточным аргументом для Долбоноса.

Стали вспоминать особые приметы: шрам на затылке, детский перелом... Все это совпадало с особыми приметами тела номер 161.

Полковник Щербаков назначил на следующий день личное опознание. Валентина Демьяновна повела Долбоноса домой, а он все бормотал дорогой:

— Нет, не может быть, не похож...

На следующий день санитары вытащили тело из вагона-рефрижератора и положили на открытом воздухе на стол под кустом сирени. Запах был чудовищный, невыносимый. У трупа были отрезаны уши, потому что есть у чеченцев обычай отрезать уши убитых врагов в качестве трофея. Челюсть покойному никто не подвязывал, и от этого зубы его были страшно оскалены. И кожа на нем лопалась.

— Нет,— сказал Петр Долбонос.— Не похож.

Ему показывали шрам на затылке, но от все твердил:

— Не похож, не похож, не похож...

До тех пор, пока не потерял сознание и не грохнулся оземь. Потом Долбоноса привели в чувство, отволокли под руки подальше от стола и посадили на скамеечку. На видеопленке снято, как полковник Щербаков подошел к нему, обнял и долго говорил что-то на ухо. Лицо Щербакова было очень спокойным и он даже хотя и горько, но улыбался, если можно назвать улыбкой необычно мягкое выражение волчьих глаз. Я не знаю, что говорил Щербаков. И не дай Бог мне узнать.

А ночью Валентина Демьяновна проснулась от крика. Часы показывали половину пятого. Наскоро накинув халат, она выскочила из спальни.

Петру Долбоносу приснился сон. Будто стоит он на стадионе, а вокруг по тартановым дорожкам бегут солдаты в рваной полевой форме. И сын его бежит среди них. Останавливается, подходит, смотрит в глаза и говорит:

— Папа, это я... Что же ты не узнаешь меня? Когда же нас всех заберут отсюда?

Валентина Демьяновна присела к Долбоносу на диван, обняла, стала гладить его по голове и приговаривать:

— Что случилось, Петя? Что случилось?

А отец солдата Петр Долбонос все плакал и плакал, плакал и бормотал:

— Это он, Демьяновна... Это он...

Слова утешения

Дым от сигарет "Наша марка" пахнет сеном. Военный такой запах, как будто жгли хлеб. Я сижу в кабинете начальника 124-й судебно-медицинской лаборатории полковника Владимира Владимировича Щербакова и спрашиваю: когда же?.. Когда их всех заберут отсюда? Когда будут опознаны и похоронены все погибшие в Чечне солдаты?

Владимир Владимирович курит одну за одной, пьет кофе и говорит:

— Всех опознать нельзя. По нормам Минздрава. Если удастся установить имена 86 процентов, я свой долг эксперта буду считать выполненным.

За три года через лабораторию Щербакова прошло больше тысячи трупов. И он помнит в лицо тех, у которых есть лицо. И не сошел с ума. И ни разу не попросился в отставку.

Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств 14 процентов этих трупов не будут опознаны никогда. 140 человек, 140 солдат придется волей-неволей хоронить в безымянных могилах под номером. Но и это еще не конец. Новые трупы все везут и везут в Ростов из холодильников Моздока "черными тюльпанами".

И я не знаю слов утешения. Мне кажется, что Владимир Владимирович Щербаков знает. Знает, но не говорит. Никому, кроме тех, кто завтра будет хоронить детей.


458 погибших в Чечне солдат все еще лежат в Ростове-на-Дону безымянными. А их все везут и везут из холодильников Моздока

Командующий Северокавказского военного округа генерал-майор Виктор Казанцев недавно объявил, что все тела из стоящих в Ростове вагонов будут захоронены в безымянных могилах

ВАЛЕРИЙ ПАНЮШКИН

Ссылка скрыта

[Хосе]

У государства гораздо больше солдат, чем денег. Поэтому не жалко?

Этими словами начинается статья Анны Политковской, журналиста, обозревателя "Новой газеты" и человека, убитой в подъезде своего дома 7 октября 2006 года, аккурат на день рождения президента.
Ссылка скрыта

Старший лейтенант медицинской службы Сергей Моисеенко бережно и осторожно, сложив обе руки, как для католической молитвы, подносит к самым глазам обычную лабораторную стеклянную плошку. Головой он показывает на угол кабинета — там, на полу, лежат несколько костей. Но глаза его — в плошке. В ней хаотично раскинулись семь потемневших, как бы давным-давно не чищенных человеческих зубов с маленьким кусочком нижней челюсти.

— Видите? — произносит 25-летний Моисеенко, которого считают одним из самых талантливых, даром что совсем молод, специалистов знаменитой ростовской 124-й военной судебно-медицинской лаборатории. — Это ведь не пломба вот в том зубе, а пуля застряла... А все вместе — кости и зубы — тело N 1007, по классификации нашей лаборатории. Неизвестный солдат. Погиб в Чечне, в августе 96-го года, в Грозном. Моя задача — установить, кем он был. Наметки уже есть. Думаю, выйдет.

— Но по каким же признакам, Господи? Ведь вот косточки да зубки, да пуля еще...

Дальше мы говорим о боли всей лаборатории, о том, почему она завалена работой до сих пор, хотя война давно закончилась: в Чечне российские солдаты шли в бой без всяких медальонов, документов и опознавательных знаков. Отцы-командиры не заботились о том, что будет с бойцами после смерти. И вот результат — тело N 1007 теперь умещается в простом полиэтиленовом пакете.

— Если с новой войны опять пойдут тела без медальонов... — так говорил судмедэксперт Моисеенко вечером 17 августа. Он еще не знал, что два дня назад, утром тревожного воскресенья, 15 августа, начальник 124-й лаборатории полковник Владимир Щербаков уже имел дурной знак — звонок из Москвы, из Министерства обороны.

— Сколько там у вас мешков «кредо»? — орала трубка.

— Сейчас узнаю, — отвечал полковник.

— Передавай все в Махачкалу. Быстро! Сотню наберешь?

Щербаков положил тогда трубку и передернул плечами, как в ознобе — хоть и жара была жуткая в Ростове. Мешки «кредо» — для тех, кто не в курсе, — это те самые большие черные «смертные» пластиковые пакеты с молнией (вспомните американские полицейские фильмы), в которые упаковывают тела погибших. Тара, востребованная всякий раз, когда армия несет потери.

Не знал старший лейтенант Моисеенко и другого — что уже на следующее утро после нашего с ним разговора, 18 августа, в Ростовский окружной (Северо-Кавказского военного округа) пункт приема и обработки «груза 200» начнут поступать погибшие в Дагестане солдаты. В тех самых мешках «кредо». И снова — без медальонов. Без документов. И 1007-й номер должен будет тут же потесниться и уступить свое место на рабочем столе старшего лейтенанта 1015-му, 1020-му, 1030-му, а вся 124-я лаборатория, где сегодня и без того 277 неопознанных тел (долг государства за чеченскую войну), начнет все сначала.

Не бывает уютных моргов, но войны все равно случаются, поэтому приходится мириться с наличием секционных залов. Собственно, нет и правильных войн. Однако на то и люди, чтобы выбирать один из двух возможных путей — или извлекать уроки из войны, или плевать на них.

Так на что же, на какие уроки ушли три последних года — с 96-го (мирные Хасавюртские соглашения Александра Лебедя) по 99-й (начало боев в Дагестане)? Почему солдаты опять не оставили нигде капель своей крови, по которым опознание их тел заняло бы минуты? Где был полковник Щербаков? Почему не доказал генералам, что в нашей стране больше не может быть войн по образу и подобию чеченской?

Загнанные лошади

— Это я где был?! — возмущается полковник.
— Так именно это я и доказывал! На чем и погорел. Чем больше старался, тем жестче давили на меня, обвиняя во всех смертных грехах, только чтобы не высовывался. Наконец, не видя других возможностей, написал законопроект «О медико-криминалистической регистрации и идентификации в Вооруженных Силах и других войсках». И что? Он благополучно валяется по думским кабинетам уже почти год.
Где была общественность? Правозащитники, которые сегодня кричат о дагестанской войне как повторении чеченской? Молчали. Зато Министерство обороны и администрация президента обвинили меня в «политических играх» в ущерб конкретной работе. Но я стал пробиваться дальше — доказывать необходимость создания банка идентификационных данных для всех, кто служит. И началось шельмование — будто я борюсь не за идентификацию, а за свое собственное теплое местечко, поощряю научную работу на костях и черепах. Мне поставили в вину, что лаборатория опознаёт не более четырех-пяти тел в месяц. Но ведь это — объективная реальность!

Тело N 549 (н) — поступило в лабораторию из Грозного 20 августа 1996 года с биркой «неизвестный», привязанной к носилкам. И еще — посмертно обугленным (его жег кто-то уже после расстрела). И еще — в состоянии полного распада тканей, делающего тело не пригодным для визуального опознания, но свидетельствующего, что убитый боец пролежал под южным солнцем несколько недель. Ни солдатского медальона, ни каких-либо сведений о части. Особых примет — две: отсутствовала фаланга большого пальца левой руки да на шее чудом сохранился старообрядческий оловянный крестик. В сентябре 1996 года, когда офицерам лаборатории стало очевидно, что тело N 549 (н) так и лежит невостребованным — не объявились ни сослуживцы, ни родственники, — из Ростова во все военкоматы, откуда призывались солдаты, которые ориентировочно могли проходить службу в частях, участвовавших в августовских боях за Грозный, пошли тысячи писем.

Офицеры требовали — найдите живых сослуживцев.

Увы, на получение ответов ушло полтора года — вот так у нас.

И лишь спустя много месяцев в лаборатории появилось следующее письмо:
«С 24.6.96 я проходил службу в Чечне в составе в/ч 21617. 9 августа мы получили приказ идти вперед.
Прошли около километра. Перед нами пропустили роту, а по нам открыли огонь с двух сторон. Сначала мне осколком попало в ногу, потом в руки, я упал, и по мне опять стреляли.

Когда огонь прекратился, я добрался до БМП. Там сидел рядовой Ожигов. Может, его бы не заметили, но он взял жгут и стал перетягивать мне руки выше локтя, чтобы остановить кровь.

И вдруг упал ко мне на колени. В него попал снайпер. Потом собрали всех раненых, погрузили на БМП. Опять по нам начали стрелять из гранатометов. Я упал, потерял сознание.

Когда очнулся, рядом лежали командир взвода и водитель-механик Хасанов. Они мне сказали, чтобы я не вставал, потому что за нами следит снайпер.

Мы лежали 4 часа, прикинувшись трупами, до тех пор, пока по девятиэтажке, откуда нас обстреливали, не стали бомбить вертушки. Потом мы заползли в какой-то подвал, куда с разведкой пришел комбат. Нас посадили на БМП...»

Дальше у рядового Артура Камалеева из Башкирии оказались долгие месяцы госпиталей: во Владикавказе, Ростове, Уфе. Райвоенкомат по просьбе лаборатории нашел его только весной 1998 года, когда солдат был комиссован. Тогда-то и выяснилось, что спас его от смерти рядовой Ожигов, у которого не было кончика большого пальца на левой руке. Лаборатория запросила Усть-Коксинский райвоенкомат в Алтайском крае — возьмите у родителей Ивана Ожигова отпечатки пальцев и ладоней, а также капельки крови. А тут уж родители прислали фотографии Ивана, и майор Борис Школьников, судмедэксперт-»черепник», провел компьютерное фотосовмещение черепа N 579 (н) с прижизненной фотографией (то же самое, что и для членов царской семьи) и еще пять крупных идентификационных исследований, прежде чем эксперты смогли сказать определенно — да, это больше не неизвестный солдат.

3 августа 1999 года, спустя три года после смерти, родные получили «свои» косточки, и только недавно в селе Мульта Алтайского края состоялись похороны Ивана Ожигова, 19-летнего рядового в/ч 21617, ценою собственной жизни спасшего раненого товарища.

Страшная история? Еще бы — но она страшна как раз не своей исключительностью, а обыденностью, характерностью. Таких историй в лаборатории Щербакова — подавляющее большинство. И ему некуда деваться, кроме как «затягивать сроки»!

Думаете, Москва (Министерство обороны и администрация президента, надзирающие за деятельностью Щербакова) из истории рядового Ожигова сделала именно такой вывод? Ни в коем случае! «Вы три года копались с одним трупом!» — вот что поставили в вину Щербакову. Однако полковник парировал так же жестко: не списывайте на меня своих ошибок, все, кого можно было опознать более простыми методами, — давно опознаны, а сейчас будет ТОЛЬКО ТАК, и потом будет ТОЛЬКО ТАК, если вы не примете срочных мер и не создадите наконец банк идентификационных данных для всех солдат и офицеров, отправляющихся в горячие точки! Но Щербакову сказали: не ори, это ты жируешь там на костях, твои люди строчат диссертации и знать ничего не желают, поэтому отныне мы — войною против вас!

[Хосе]

Свара

Кто лично возглавил поход против Щербакова? Виктор Колкутин — главный судмедэксперт Министерства обороны. Константин Голумбовский — руководитель временной рабочей группы при президенте по эксгумации и идентификации погибших военнослужащих. Все — в высшей степени уважаемые и известные люди. Однако оружие, которое они пустили в ход против Щербакова, иначе как откровенным шельмованием назвать не представляется возможным. В Москве, среди журналистов, депутатов, в заинтересованных ведомствах (МО и Минздраве) ими о Щербакове распространялась заведомо искаженная информация. Например, уверяли: Щербаков откровенно глумится над солдатскими трупами, отделяет черепа от тел с одной-единственной целью — чтобы удобнее было «делать науку».

Но как проверишь? Есть только один способ — сидеть среди этих самых черепов в отделе, возглавляемом майором Борисом Школьниковым, и читать десятки личных дел неопознанных солдат. По принципу: вот — простреленный череп, а вот — его «дело». И какая же картина открывается? Все эти черепа — и есть «тела». В лучшем случае к черепу добавляется несколько отдельных косточек, да и те — неизвестно чьи, и надо пускаться в долгие молекулярно-генетические исследования, чтобы хотя бы доказать их кровное родство. Впрочем, выяснилось и другое, принципиальное — именно ТАКИМИ этих солдат привозила в лабораторию та самая замечательная, мужественная группа розыска под руководством того самого Голумбовского!

Другое обвинение в адрес Щербакова таково: только в угоду «диссертациям», чтобы экспертам было проще вести исследования, начальник якобы заставляет солдатиков варить во дворе лаборатории, на глазах у приезжающих несчастных родителей, кости погибших солдат. Мамы идут смотреть останки своих детей «сквозь строй» — чаны с булькающими бульонами из черепов... Стынет кровь в жилах? Хочется бежать к прокурору и требовать сиюминутного ареста Щербакова? Без сомнения.

Как проверишь? Надо идти на адскую кухню. И все действительно так — в смраде и неимоверной вони солдатики вываривают кости до полного их очищения от разлагающейся плоти. Сущая правда — процесс происходит в тривиальной кастрюле для кипячения белья. Но почему? А потому, что денег на автоклавы в смете не предусмотрено, кастрюлю — и ту купили недавно, а раньше варили кости в больших консервных банках из-под повидла или селедки... Но в то же время деваться некуда — проводить генетические исследования с грязными останками категорически запрещено, результатов не будет, машины встанут... И что делать? Сигнализировать в Москву, что, мол, завершаю всю идентификацию — до тех пор, пока не купите автоклавы? И ждать годами? И смотреть в глаза матерям, которые хотят — уж если не сына, то хотя бы гроба?

Что же в итоге? Последние перед нынешней войной полгода ушли не на дело, а на свару. Лаборатория пахала — Москва склочничала и шельмовала — Щербаков отбивался. Но дело — создание банка идентификационной информации на всех, кто отправляется в горячие точки, — не сдвинулось ни на йоту. Новую войну армия встретила все в том же нецивилизованном положении, как и чеченскую, а полковник Щербаков, уникальный специалист, знания которого сейчас крайне необходимы, — вконец измордованным, измученным человеком, связанным по рукам и ногам многочисленными, ни на неделю не прекращающимися проверками. Он называет себя рабочей лошадью, которую Москва загнала в угол и вот-вот пристрелит.

Братские могилы

Так кому и зачем нужна вся эта запредельная свара на костях? Видимые причины — древние. Слава да деньги. Москва истово борется за то, кто будет назван Главным в стране по делу идентификации. И прикладывает все возможные усилия к тому, чтобы нейтрализовать Щербакова.

Как удалось выяснить «Новой газете», не так давно — как раз в ходе подготовки к дагестанской войне, на самом верху — правительством и руководством администрации президента принято принципиальное решение о скорейшем захоронении неопознанных «чеченских» останков, которые находятся в ростовских рефрижераторах. Почему? Слишком много шума от матерей, слишком дорогим удовольствием для государства оказалось отдание последних почестей. Уже и место подыскали на Северном кладбище Ростова. И крайний срок поставлен строителям для подготовки братской могилы — 25 августа. А что же ответить матерям, оставшимся без «своих» могил? На ком вина за это погребение? Им скажут: целиком и полностью на Щербакове, преступно затянувшем идентификацию! Будущие судебные иски — это тоже к нему.

Так убивают двух зайцев. Первый — наши власти ненавидят держать ответ перед живыми: будь то солдатские семьи, будь то требовательный Щербаков. Второй — наши власти обожают всяческие мероприятия, касающиеся мертвых. Ну хлебом не корми — дай им возложить венок.

Не умея быть достойными своих солдат и офицеров, политики и военачальники обожают приползать на могилу Неизвестного солдата по праздникам в окружении телекамер и ронять скупые мужские слезы.

А уж накануне нынешних выборов могила Неизвестного солдата чеченской войны нужна позарез — чтобы было где публично покаяться. И вот в этом — главное и принципиальное сегодняшнее расхождение Щербакова с властями. Он не переносит даже разговоров о могиле Неизвестного солдата и на всех уровнях, куда его еще допускают, не забывает предупредить, что большего позора у государства быть не может. И всякий раз приводит одну и ту же цитату — из свода правил Управления проведения медицинской экспертизы Военного института патологии (госструктура в США, аналогичная 124-й лаборатории). Вот она: «Цель, которой стремятся достичь все сотрудники, проста — не допустить, чтобы когда-либо американские военнослужащие были захоронены с надписью: «Здесь покоится американский солдат, покрывший себя славой, и чье имя известно только Господу».

Процитировав, Щербаков начинает требовать денег на продолжение дорогостоящих идентификационных исследований. И чем больше требует, тем властям больше мечтается о покое — могиле Неизвестного солдата...

20 августа. «Груз 200» из Дагестана идет непрерывно. Измученный Щербаков. Все та же лаборатория. Старший лейтенант Сергей Моисеенко говорит на прощание: «Если таких людей, как Щербаков, станут убирать из армии — я лично уволюсь тут же».

Анна ПОЛИТКОВСКАЯ, Ростов-на-Дону
23.08.99, «Новая газета Понедельник» N 31

[Хосе]

Статья журналиста Ирины Бобровой, напечатанная в "Московском комсомольце" №177 от 20 марта 1999

Говорят, война кончается, когда похоронен последний убитый. Если мерить действительность этой поговоркой, то война в Чечне будет длиться вечность.

Ведь, чтобы предать человека земле, его надо сначала опознать. А сделать это иногда бывает не под силу даже в морге всея Руси.

Знаменитую на весь мир ростовскую лабораторию журналисты нарекли лабораторией смерти. 522-й Центр приема, обработки и отправки погибших — хранилищем мертвых. А Ростов с 1995 года стали называть прифронтовым городом.

Здесь, в лаборатории, перед уходом всегда говорят “прощай”, вместо привычного “до встречи”. Еще бы: возвратиться сюда не пожелаешь и врагу...

124-й окружной медицинско-судебной лаборатории Северо-Кавказского округа — уже больше шестидесяти лет. Однако страна узнала о ее существовании лишь с началом первой чеченской войны. В январе 1995 года российские власти издали указ об идентификации останков солдат, погибших в ходе чеченских контртеррористических операций. В тот же год сюда из “горячих точек” стали ежедневно поступать огромные грузовые машины, до отказа забитые обезображенными трупами.

На лобовом стекле автомобиля — надпись: “Груз-200”, сзади на кузове — табличка: “Осторожно, люди!” Первого февраля 1995 года в Ростов доставили первую партию погибших. Число целлофановых мешков с останками перевалило за триста...

Февраль 1995 года.

Окраина Ростова. Окружной военный госпиталь. На этой же территории — патологоанатомическая лаборатория №598. Здесь же разместили 522-й Центр приема, обработки и отправки погибших...

Две брезентовые палатки. В одной солдаты запаивали трупы в цинк, в другой — ели и спали на тех же гробах. Эксперты ночевали в котельной. Работы велись круглые сутки. Сотни бесформенных, обугленных скелетов, частей тел погибших солдат находились в холодильных вагонах-рефрижераторах, что в 15 минутах езды от госпиталя, в тупике на улице Оганова. Останки доставляли в обыкновенной фольге. Позже появились черные мешки с “молниями”. Размораживались тела прямо на улице, около палаток с гробами. Местные жители из окон близлежащих домов ежедневно наблюдали эту страшную картину. Опознание и вскрытие эксперты также проводили на открытом воздухе: не так сильно чувствовался трупный запах, да и помещений свободных не было.

Перед тем как приехать на опознание, родственники погибших составляли полное описание физических данных своих детей, мужей... Потом просматривали фотографии с изображением останков. При полном совпадении им выписывали разрешение посетить центр.

— Здесь собиралось по пятьдесят человек в день. Женщины падали в обморок, мужчин тошнило от запаха, — рассказывает начальник 598-й патологоанатомической лаборатории Северо-Кавказского военного округа Николай Рычев.
— Страшно увидеть изуродованное тело собственного сына. При 40-градусной жаре в Грозном хватает суток, чтобы тело стало неузнаваемым...

— Однажды мы показали женщине тело сына. Оно уже начало разлагаться. Мать не признала своего мальчика. Но мы не сомневались: на его ноге висела бирка с фамилией. Через несколько дней мать все-таки опознала его — по особой форме ногтей, — рассказывают мои собеседники.

Трупы сотрудники лаборатории делили на три группы. Каждая имела свой цвет. Белой биркой помечали пригодных для визуального опознания погибших. Желтую вешали на условно пригодных (разрушено лицо, но на теле видны родинки, родимые пятна, татуировки). Красная доставалась непригодному для опознавания телу — скелетизированному, обугленному.

Сотрудники Центра не могут забыть изуродованные трупы трех офицеров-пограничников.

— Это был первый случай, когда мы столкнулись с изуверством чеченцев, — рассказывают медицинские работники. — Куриленко, Губанков, Ернышов были буквально растерзаны в станице Ассиновская. У них отсекли ушные раковины, половые органы, на теле оказалась масса повреждений механического характера. А парни всего лишь поехали в село купить сигарет — там на них и набросилась озверевшая толпа чеченцев...

Много слухов ходило вокруг чеченских боевиков, превративших торговлю органами пленных российских солдат в налаженный бизнес.

— В Чечне мы часто натыкались в оставленных боевиками селениях на останки наших друзей, которые вошли в списки пропавших без вести, — рассказывал мне год назад Алексей Марушкин, боец московского ОМОНа. — Трупы мы привозили в госпиталь на опознание. У большинство из них отсутствовали все внутренности: не было ни сердца, ни печени, ни почек. Причем судмедэксперты установили, что разрезали тела не боевым ножом, а медицинским скальпелем. Однажды пленный чеченец рассказал, что из Турции за человеческими органами прилетали специально оборудованные вертолеты с морозильными камерами. А чеченские снайперы от своего командования получали строгие инструкции: по возможности бить в горло, чтобы не повредить органы.

До сих пор среди патологоанатомов Ростова муссируются слухи о том, что российские разведчики замечали в Чечне людей с сосудами Дьюара (приспособление для быстрой заморозки тканей). В госпиталь и впрямь поступали тела с профессионально удаленной роговицей глаз или аккуратно вырезанными железами... Эту информацию нам не подтвердили в 522-м Центре. Однако в 124-й лаборатории помнят случаи, когда из Чечни приходили совершенно обескровленные трупы. По словам экспертов, кровь мертвого человека пригодна для переливания в течение шести часов.

Зачастую органы отгрызали мыши, находившиеся в вагонах-рефрижераторах...

Пугачева ассоциируется у судмедэкспертов со штурмом Грозного

Трехэтажное обшарпанное здание по улице Лермонтова ростовчане обходят стороной. Здесь находятся лаборатории по идентификации и опознанию погибших — 124-я и окружная 632-я.

В одном из кабинетов 124-й лаборатории хранятся красные папки. На каждой — номер безымянного тела. Кого-то уже опознали и личное дело отложили в сторону. Кому-то суждено стоять на учете еще много лет...

За семь лет таких карт здесь скопилось несколько сотен. Первые четыреста появились в 1995 году, когда сотрудникам 124-й лаборатории поступил приказ из Министерства обороны РФ: идентифицировать всех погибших в Чечне в течение двух недель. Но свыше 40% поступивших тел оказались непригодны к визуальному опознанию: все эти люди погибли в горящей бронетехнике. Особенно много поступило погибших из майкопской бригады, которая штурмовала Грозный в новогоднюю ночь.

— Я с тех пор не могу слушать Пугачеву, — вдруг совершенно неожиданно говорит начальник 124-й Центральной лаборатории медико-криминалистической идентификации МО РФ Владимир Щербаков. — По телевизору в ту страшную новогоднюю ночь шел ее концерт, а нам один за другим доставляли трупы из майкопской бригады. Пока вся России поднимала бокалы, пела, веселилась, они умирали... десятками, сотнями... Вот с тех пор, как услышу Пугачеву, — перед глазами встает та кошмарная ночь.

Эксперты не уложились в указанные сроки. Но тогда никто не мог предположить, что на эту страшную работу потребуются годы...

Время умирать

Сегодня на идентификацию тела уходит не больше четырех дней. В 1995—1997 годах не хватало и месяца.

— У 80% погибших отсутствовали фотографии. Военного билета как источника информации практически ни у кого не было. Чтобы обезличить убитого, боевики пускались во все тяжкие. Противоборствующая сторона уничтожала все внешние признаки, по которым можно опознать человека, — вырезали татуировки и шрамы, изымали у погибшего документы, жетоны, — продолжает Щербаков. — Это продуманный ход, рассчитанный на психологическое подавление противника. Чеченцы пачкой военных билетов трясли перед женщинами, которые приезжали вызволять своих детей из плена. “Они у нас в заложниках, — убеждали матерей боевики. — Восстанавливают укрепления, ведут хозяйственные работы”. И женщины верили им. Они хватались за соломинку, если им говорили, что ребенок жив. Тот человек, который лишал их этой надежды, становился личным врагом. Этими врагами долгое время были мы...

До мая 1995 года жетоны выдавали только офицерам. Сегодня жетоны есть у всего личного состава. Однако при идентификации именной жетон может лишь запутать эксперта...

— Ребята, увольняясь, передают жетон молодым бойцам с напутствием: “Он счастливый, он меня от смерти спас”. Потом солдат со “счастливым” жетоном на шее погибает. Начинается путаница, — объясняет Владимир Владимирович.

Что касается дактилоскопической процедуры — она сегодня тоже не идеальна. Закон о дактилоскопической регистрации в РФ вступил в силу 1 января 1999 года — в период между первой и второй чеченской кампанией. В первую войну информацию удалось использовать в шести случаях из семисот. Опознанные по отпечаткам пальцев “счастливчики” до призыва прошли дактилоскопическую экспертизу в рамках уголовного дела...

Однако нынешний закон о дактилоскопической регистрации зачастую не оправдывает себя.

— Эту информацию мы можем использовать в 27% случаев, потому что пальцы на руках горят как спички, — рассказывает начальник 124-й лаборатории. — Пальцы на ногах и подошва вообще не сгорают — благодаря грубой табельной обуви. Гребешковая кожа, которая покрывает ладонь и пальцы ног, задубевает, и все идентификационные признаки сохраняются, а в законе говорится только о дактилоскопии пальцев рук.

Надежный признак для опознания — зубная формула. По зубам солдата опознают часто...

Я выхожу из кабинета Владимира Щербакова.

В коридорах лаборатории толпится народ.

Около стены на корточках сидит старик. Через некоторое время выяснится, что этому мужчине всего 45.

Шесть лет он потратил на поиски сына. За это время он продал квартиру в Новосибирске, потерял работу, похоронил жену. И вот сегодня подписал акт опознания.

— У меня дом в деревне остался, похороню Ваню около качелей, с которых он в детстве не слезал. — Он сорвался на крик и зарыдал.

Я заглядываю в комнату, где проходит компьютерное опознание родителями останков трупов. Больше десяти минут здесь не выдерживают. Переводить дух выходят в коридор.

За столом сидит женщина. Не отрываясь смотрит на монитор. Вместо глаз остановившиеся зрачки. Слез нет. Ей надо найти большую родинку на левом предплечье погибшего сына.

— Этот последний на сегодня, — утирает она пот со лба. — В день больше двадцати фотографий не могу просмотреть.

— Может, его и нет здесь, может, он живой? Может, в плену? — успокаиваю я.

— Может быть... — Она даже не оборачивается в мою сторону. — Сколько буду жить, столько буду искать.

Через полчаса из комнаты по опознанию останков выводят старушку. Мария Антоновна наконец-то нашла внука. В одной руке она держит фотографию юного мальчика. В другой — снимок того, что от него осталось. Она узнала внука по татуировке на плече.

“Время жить, время умирать” — эту надпись он нарисовал на себе пять лет назад. На обгоревшем теле осталось два последних слова.

[Хосе]

Страна готова к войне

Январь 2003 года.

— Сегодня прибывает борт из Ханкалы, девять двухсотых должны доставить, всех уже опознали, — сообщил нам заместитель начальника 522-го Центра приема, обработки и отправки погибших Сергей Насретдинов.

“Двухсотыми” называют “груз-200”, “сотыми” — “груз-100” — носилки с ранеными солдатами.

Идем в огромный бокс с холодильными установками, где тела могут храниться годами. Температура в них не поднимается выше 10 градусов.

— Сейчас здесь немного тел осталось,— говорят мои собеседники. — После проделанной идентификационной экспертизы стараемся не тянуть с похоронами. Вот в этом холодильнике лежат останки тел с разбившегося вертолета “Ми-26”.

...Дальше секционный зал. Здесь военные обрабатывают тела, эксперты проводят вскрытие.

— Сейчас будут работать с мальчиком, которому разнесло голову. Завтра на опознание приезжает отец, нужно привести тело в порядок, — говорит начальник центра Сергей Насретдинов.

Двери в морге скрипят особенно громко. Эхо собственных шагов заглушает разговоры медиков. От стен веет холодом. До прихода сюда я просмотрела сотни фотографий разрушенных тел, думала, что готова видеть... Теперь я точно могу сказать: никакой документальный кадр или фотоснимок не передаст реального изображения...

— Заходи смелее, не бойся, — подбадривает меня Сергей Маратович.

— Видишь, пацан на полу, он подорвался на мине, — кивает подошедший судмедэксперт.

В метре от меня в разорванном камуфляже лежал человек. Вернее, то, что от него осталось. Свесившаяся голова. Одна рука лежала рядом, отдельно от тела. Вместо ног — кровавое месиво.

На мгновение пропала способность говорить, соображать, слышать, двигаться. В то же время я не могла отвести глаз от погибшего.

— У нее шок, — говорит кто-то. — Голова не кружится? Может, нашатырь принести?

Прошла минута длиною в вечность...

Молодые солдаты начали раздевать погибшего. Я отвернулась. Только в этот момент почувствовала головокружение, сознание поплыло.

— Вообще родителей мы стараемся сюда не пускать. Да и сами они сторонятся этого места. Советуем сохранить в памяти образ ребенка таким, каким он был, — говорит Сергей Маратович.

Мы выходим на воздух. Рядом стоит 20-летний юноша. Он один из тех восемнадцати ребят, которых судьба занесла служить в 522-й центр.

— Тяжело было первую неделю. Потом обтерся, — делится со мной рядовой Денис Тлипаров. — Ерунда, когда говорят, что невозможно привыкнуть к виду крови и принюхаться к трупному запаху. Это только первые дни тошнит. Обрабатывая тела, я не осознаю, что когда-то это был живой человек. Только летом тяжело было, когда вертолет упал. Представляете, сотню обгорелых тел на себе перетащить! Вот тогда запах жуткий стоял! Сейчас я могу даже без перчаток работать. Респиратор надеваю, только когда труп анолитом (раствор, убивающий микроорганизмы, вызывающие процесс гниения. — И.Б.) обрабатываю.

Раз в неделю ребята принимают борт из Чечни. Порядка двенадцати погибших каждый понедельник прибывает в Центр приема, обработки и отправки погибших.

— В наши обязанности входит разгружать машины с телами, размещать их по холодильникам. На следующий день раздеваем, моем трупы. Одежду сжигаем, — продолжает Денис. — Затем с погибшими работают эксперты. Потом мы запаиваем тело в цинк. Гробы таскать тяжело. С телом они весят 200 кг, отсюда и пошло название груза. А знаешь, — добавляет он, — в нашу часть многие ребята просятся, кому же охота в Чечню ехать! Мама меня иногда спрашивает: “Сынок, тебе кошмары не снятся?” А я, представляешь, за пять месяцев службы во сне ни разу не видел трупа.

На территории центра расположен склад, где хранятся гробы для погибших. Помещение заполнено до отказа. Сегодня здесь находится порядка сотни красных цинковых гробов, доставленных из Краснодарского края. Цена каждого изделия — от 5 до 7 тысяч рублей. Транспортировка и перевозка трупа обходится в 5—8 тысяч.

— Гробы необходимы нам как воздух. Все, кто сюда попадает, разводят руками. Страна действительно готова к войне, — говорит Насретдинов.

Помимо гробов для каждого погибшего здесь есть новая одежда: носки, трусы, майка, тапочки, камуфляжная форма, фуражка. Все ритуальные церковные принадлежности: крестик, распятие, молитвенник — доставляют бесплатно монашки из близлежащей церкви. Тело или то, что от него осталось, заворачивают в одежду, потом запаивают в цинковый гроб с окошечком. Родители часто не доверяют судмедэкспертам и перед тем, как похоронить тело, смотрят в окошечко.


Лабораторию в Чечне разворовали местные жители

Когда в СМИ прошла информация о смерти Хаттаба, его тело кинулись искать сюда.

— Все это слухи, трупы чеченцев к нам поступают, мы строго фиксируем подобную информацию, — утверждает Щербаков. — Чеченцев обычно различаем по соответствующей одежде: чалма, зеленая повязка на лбу — и по внешним признакам: кавказские черты лица, обрезание. Если все-таки у нас оказывается труп боевика, после составления протокола мы передаем тело в военную прокуратуру Чеченской Республики. Только однажды к нам из Грозного поступило 44 трупа, из них 22 тела — мирные жители Чечни. Когда останки вывозили из Ростова, милиция перекрывала улицы города, чтобы не допустить беспорядков.

С 1997 года в одном из зданий Грозного российские специалисты оборудовали судебно-медицинскую лабораторию по идентификации погибших чеченцев. Местные судмедэксперты работали исключительно с эксгумированными телами. Лучшее современное оборудование российские власти направляли туда. Эксперты 124-й судебно-медицинской лаборатории проводили обучение чеченских медиков. Трое человек — Тамара Тепсаева, Масхуд Чумаков и Исса Алхазуров — некоторое время работали в этом учреждении. Вопросы по идентификации курировал подполковник милиции, начальник отдела капитального строительства МВД Чеченской Республики. В августе прошлого года его арестовали как террориста, одного из активных боевиков. Эксперты бросили работу в лаборатории гораздо раньше. Чумаков перебрался в Смоленск, Тамару Тепсаеву в мае прошлого года застрелили во дворе собственного дома, Исса Алхазуров пропал без вести.

Окончательно лаборатория прекратила свое существование 4 июля 1999 года, когда боевики похитили двух техников, обслуживающих вагоны-рефрижераторы с эксгумированными телами. В тот же год в здание лаборатории попал боевой снаряд. Компьютеры и дорогостоящее идентификационное оборудование растащили чеченцы. Военные медики считали нецелесообразным вывозить вагоны с холодильными установками из Чечни. Все необходимые расследования, оперативно-розыскные мероприятия, поиск сравнительного материала должны вестись на месте. Ведь для опознания необходима работа с родственниками.

— Возобновить работу в лаборатории оказалось невозможно. 13 февраля 2000 года нас вызвали в Грозный для опознания российских военнослужащих, которые могли находиться в заброшенных вагонах-рефрижераторах, — вспоминает начальник 632-й лаборатории Александр Ермаков. — Также надо было разобраться, не появились ли там новые тела. Ведь с июля 1999 года в Грозном не было ни одного нашего эксперта.

В течение двух недель эксперты 632-й судебно-медицинской лаборатории проводили осмотр сотни тел, по фрагментам костей устанавливали пол погибшего, по стертости зубов — возраст. Поднимали сохранившуюся документацию. В итоге обнаружили пять российских солдат.

— Сегодня в Грозном много стихийных захоронений, — рассказывает Александр Ермаков. — Хоронить там проблематично, любое перемещение по городу опасно для жизни. Поэтому местные жители роют могилы в скверах, во дворах жилых домов, в горах, в лесу. Хоронят всех — и чеченских, и русских солдат, предварительно забрав документы. Место помечают. Спустя некоторое время обращаются в военную прокуратуру. Те проводят эксгумацию тела. Но гниение трупа наступает сразу после смерти человека, представляете, что от него остается год спустя?

На Северном кладбище Ростова, возле самого леса, выделен небольшой участок земли, на котором начиная с весны 2000 года было захоронено 163 неопознанных человеческих фрагмента. У этих безымянных надгробий нет ограждений, с каждым днем могилы оседают, а недавно земля и вовсе покрылась огромными трещинами.

За небольшим участком кладбища некому ухаживать. Лишь накануне Пасхи сюда приходят несколько пожилых женщин. Около каждой могильной плиты с надписью “неизвестный №” они кладут два полевых цветка, а рядом ставят пластиковый стакан с водкой. Эти женщины уже больше шести лет ищут своих детей, и каждая надеется, что, возможно, в одном из уголков этой братской могилы лежит и ее сын. Больше им верить просто не во что.

Ирина Боброва, журналист издания "Московский Комсомолец"

[Хосе]

ЭТА СТЕНА с маленькими белыми прямоугольничками, пожалуй, самое скорбное место в 124-й судебно-медицинской лаборатории Северо-Кавказского военного округа. Под потолком огромная надпись — «Им возвращены имена». И фамилии... Много фамилий... На сегодняшний день этих белых карточек на стене — 559. Столько имен возвращено из небытия...



В РОССИИ еще очень много людей, для которых чеченская война не закончилась. Это матери, колесящие в поисках своих пропавших сыновей по израненным чеченским дорогам в надежде зацепиться хоть за какую-то ниточку, связывающую с родной кровинушкой. Это те, кто до сих пор лежит без имени-отчества в вагонах-рефрижераторах в Ростове-на-Дону (а там сегодня еще 435 неопознанных останков). Продолжается война и для офицеров 124-й судебно-медицинской лаборатории, которые делают сегодня почти невозможное — опознают в тех страшных останках, привезенных из Чечни, чьих-то сыновей, мужей, отцов. Работа эта адская, здесь нужно иметь железные нервы и колоссальную выдержку. А еще надо быть высоким профессионалом: не секрет, что зачастую тела сюда поступали изуродованными до неузнаваемости, а то и просто в виде мешочка серого пепла — все, что осталось от человека. Но люди, работающие здесь, знают свое дело. И белые прямоугольнички на скорбной стене — результат их работы.
Свой посильный вклад в эту адову работу вносит и Анна Ивановна Пясецкая — мать погибшего солдата-десантника, на себе испытавшая и горечь от тяжких месяцев безрезультатных поисков сына как в Ростове, так и в Чечне, и отчаяние от безысходности и непонимания, и радость (если, конечно, в этом случае данное слово уместно) от того, что после десяти месяцев после гибели ее сын все-таки нашел свое последнее пристанище...

РЯДОВОЙ рязанского десантного полка Николай Пясецкий 1 января 95-го входил в составе батальона ВДВ по Старопромысловскому шоссе в Грозный. Где-то около 18 часов, когда колонна прорывалась на железнодорожный вокзал, десантники были обстреляны боевиками. «Бээмдэшку», в которой находился Николай, подбили выстрелом из гранатомета. Беззащитная техника оказалась легкой добычей для чеченцев. По свидетельству одного из солдат, оставшегося в живых и сумевшего выбраться из подбитой машины, боевики в упор расстреляли раненых, забрали оружие и ушли. Но в те первые дни январских боев было, видимо, не до убитых, и все, кто остался в той подбитой БМД, сразу же попали в списки без вести пропавших. Так начались для Анны Ивановны кошмарные месяцы поиска — в ростовском госпитале, на пункте отправки, в вагонах-рефрижераторах, в Моздоке, в Грозном... Однажды она была рядом с сыном — в лаборатории готовили к отправке на родину тела опознанных.

Спутав фамилию и не обратив внимания на приметы, Колю подготовили к отправке на Алтай. Человек за компьютером просто ошибся, сказав, что Николай Пясецкий в компьютерных данных не значится, а в это время его тело находилось совсем рядом, в заколоченном гробу. Когда «груз 200» пришел в дальний алтайский поселок, родители Жени Гилева (а именно за него приняли Николая) вскрыли цинковый гроб, но опознать тело было уже невозможно. Так и похоронили они Колю как своего сына, а Женя тем временем лежал в одном из вагонов, и была при нем гильза, в которой была записка, что он — Женя Гилев. Все это станет ясно намного позже, и у солдатской матери попросят прощения за ошибку эксперта...



В ПОИСКАХ своего сына Анна Ивановна Пясецкая исколесила пол-Чечни. 9 февраля 95-го добралась до Грозного. Три недели прожила она в этом городе, обошла все прилегающие к президентскому дворцу улицы. Ей удалось восстановить в деталях обстоятельства гибели десантной «бээмдэшки», ее точное местонахождение... И если бы не ошибка эксперта, прах Николая Пясецкого намного раньше обрел бы покой в родной земле. Но этого не случилось. И снова — долгие месяцы поисков, отработка различных версий... В процессе этой работы Анна Ивановна, сама того не замечая, скопила массу ценной информации о погибших и пропавших без вести. Эта информация так и осталась бы невостребованной, если бы не случай: в рязанском десантном полку готовились к открытию памятника погибшим однополчанам, но судьба нескольких человек оставалась неизвестной. Обратились к Анне Ивановне с просьбой помочь в розыске сослуживцев ее сына, с учетом приобретенного опыта, так сказать. И накопленная за долгие месяцы поисков информация здорово пригодилась — вскоре были опознаны и похоронены на родине Динар Актуганов и Владимир Саенко из Колиного экипажа. Наверное, тогда можно было бы забыть весь этот кошмар, но видя страдания других матерей, с кем судьба свела Анну Ивановну в Чечне и в Ростове, она так и не смогла жить спокойно. Сегодня эту женщину можно чаще встретить где-нибудь далеко от дома, чем отыскать в ее московской квартире. Недавно вернулась она из Чечни, где почти два месяца совместно с российскими и чеченскими матерями, а также официальными представителями российской и чеченской комиссий занималась поиском мест захоронений российских военнослужащих, эксгумацией останков и переправкой их в лабораторию. А через несколько дней она была уже в Ростове. Сегодня Анна Ивановна занимается делами пропавших без вести разведчиков 101-й бригады внутренних войск. Во время последней поездки в Чечню она специально встречалась с местными жителями, очевидцами тех августовских боев в Грозном, уточняла детали. «Моя задача — сузить круг поиска, а дальше все дело за экспертами ростовской лаборатории», — говорит Анна Ивановна. В ее рабочей тетради — подробнейшая схема того последнего боя, в котором погиб удостоенный посмертно звания Героя России офицер внутренних войск капитан Олег Визнюк со своими бойцами, некоторые детали, по которым можно точно установить обстоятельства гибели того или иного разведчика, числящегося сегодня в списке без вести пропавших... И дай Бог, чтобы хватило этой женщине сил и терпения довести начатое дело до конца, ведь она взвалила на себя непосильную ношу и делает все для того, чтобы вернуть погибшим их подлинные имена.

ЗА ТРИ с половиной года после начала чеченской войны через судебно-медицинскую лабораторию Ростова-на-Дону прошло около тысячи погибших военнослужащих. Больше половины из них обрели упокоение в родной земле. Но офицеры и служащие лаборатории делают все возможное, чтобы как можно меньше было у России безымянных солдат. Вот и недавно на скорбной стене появились новые имена — опознаны тела военнослужащих внутренних войск старших лейтенантов Константина Мальцева и Игоря Устелемова, прапорщика Александра Медникова, рядового Евгения Полымова.

Четыре белых прямоугольничка... Месяцы долгой и кропотливой работы. Еще несколько человек возвращены из небытия...
А чеченская война будет продолжаться до тех пор, пока мы не назовем и не похороним последнего из павших на ней.

Июль-август 1998

Сергей КОЛЕСНИКОВ
Фото Владимира СВАРЦЕВИЧА

Ссылка скрыта